Незлобин: «Страдания комиков прекращаются только тогда, когда они выходят на сцену»
- Незлобин выпустил документальный фильм о своих выступлениях в США
- Незлобин рассказал в «Вечернем Урганте» о продолжении своего фильма и провальном стендапе в США
Сергей Уланкин: Расскажи, как появилась идея создания твоих американских приключений.
Александр Незлобин: Не хочется начинать интервью с «эх, это было так давно». Но реально, еще 10-12 лет назад я увидел, что билеты Москва—Нью-Йорк стоят 15 000 рублей — была распродажа. Мы тогда снимали квартиру вместе с Таиром. Я ему говорю: «Я в Нью-Йорк полечу», и полетел. Я провел 4 дня в Нью-Йорке и все дни выступал. Записал видео с выступлений, вернулся, показал Гарику Мартиросяну, он посмеялся. Кстати, на первом моём выступлении меня представляли как Филиппа Киркорова. Я решил приколоться и взять псевдоним.
— Гарик смеялся от того, что смешно, или выступление плохое было?
— Нет, ему понравилось. У меня было одно хорошее выступление, старое, я его почему-то на YouTube так и не выложил. Я там плохо говорю по-английски, но все смеются. Но смеются над шутками, а не над тем, как я говорю.
Удивительно, что шутка про Google Translate до сих пор работает, хотя ей лет 10 уже. Я часто сейчас с нее начинаю выступления на английском, чтобы сразу публика поняла: «Да, мы видим человека, который плохо говорит по-английски». Таким образом я перестаю думать о правильном построении предложения и своих ошибках, и у меня лучше получается именно шутить.
Я много раз рассказывал, что мы все время хотели что-то поснимать в США — какой-нибудь пилот сериала. Но у нас все не было сценария. Поскольку я уже договорился со своим другом оператором-постановщиком, что мы летим, и мы взяли камеру, то мои американские товарищи — Даня и Сережа, они есть в фильме, — сказали, мол, давай снимать все, что происходит. Потом я понял — из получившегося материала можно какую-то документалку уже сделать. В общем, просто была камера, и мы начали снимать.
То есть я осуществлял эти набеги на США уже давно. Десять лет назад был этим укушен, потом у меня было затишье — я занимался больше кино. Сейчас я снова ворвался в стендап и понял, что хочу его изучать и хочу попробовать себя именно в Америке. Там у меня нет бэкграунда, у людей нет стереотипов обо мне, там это искусство, на мой взгляд, в высшей степени. Так что мне захотелось пройти игру второй раз на высоком уровне сложности.
— Ты уже снимал проекты про себя и о себе. Тебе комфортно быть актером романтизированной версии Незлобина?
— Это не совсем обо мне. Это про мечту. Когда мне пишут люди — блин, я вообще занимаюсь другим делом, но я так тебя понимаю, я решил вернуться к своим мечтам — это круто.
Вторая причина — мне такие проекты помогают на самого себя со стороны взглянуть.
Но самая главная — мне с самим собой дешевле всего договориться. Я раньше хотел снимать всех, только не себя, но всё время что-то мешало. А теперь я наоборот хочу снимать себя, но не из нарциссических побуждений, а из-за того, что мне со мной проще. Я вот утром сегодня снял один скетч, смотрю на результат — нет, это говно, буду переснимать. И все, иду в лес и переснимаю. Не надо никому говорить: «Понимаешь, у нас там не получилось». Не надо никому платить. С другими людьми сложно.
Про Америку я еще снял и потому, что просто захотел рассказать всем, чем занимаюсь, до этого никто особенно не знал. Десять лет назад я туда съездил и молчал. Скромничал. Сейчас решил, что это может быть интересно еще кому-то.
По сути, мы все думаем над вопросами — а тем ли я занимаюсь? А чего я хочу? И я их показываю, через себя. Сериал «НеZлоб» также появился: я подумал-так много крутого происходит в жизни, значит, надо это снять. Но в результате всё равно получилось художественное произведение — не самое лучшее мое творение, но я рад, что это случилось.
И чертовски расстроен, что у меня совсем не было опыта, а я управлял громадным проектом на федеральном телеканале. До сих пор удивляюсь, что мне доверили. Сейчас самый большой кайф я получаю от съемок настоящей жизни, она намного шире всего, что можно было бы придумать. Не столько от своей, а от жизни в принципе. На выходных поеду снимать геймера, который живет в деревне, содержит семью, играя в игры, купил родителям коз. Просто чувак крутой. В нём есть огонь и история.
— Ты сказал, что сейчас играешь на высоком уровне сложности. А в чем эта сложность выражается?
— Конкуренция намного выше. И ты там никому не нужен.
— Но ты же там не конкурируешь за место под солнцем. Вряд ли у тебя была цель, чтобы тебя заметил американский продюсер.
— Как это? Я хочу спешл на Netflix! Да и сам процесс выступления примерно одинаковый, но из-за языка ты делаешь ставку на определенные шутки, а они на английском не работают. Иногда бывает и обратное — что-то, что не ожидал, неожиданно заходит, но чаще наоборот.
— Расскажи какую-нибудь шутку, которая в России неочевидна, а в Америке зашла.
— Есть такая шутка, но меня через десять лет могут найти…
— «Оскар» не дадут вести?
— Хуже. Скажут, что я про Россию плохо говорил.
Но вообще, большая часть шуток, которые я говорю про Россию на русском языке, если они не связаны с персоналиями и фактами, нормально переводятся на английский, и люди смеются. Так что мне кажется, что разницы в юморе, по большому счету, нет, но есть сложности за счёт языка, поскольку мне сложнее выразить ту же мысль. Google, конечно, помогает, но переводит не всегда точно. Иногда я посылаю это американским друзьям, но они не понимают, что я хотел сказать.
— В первой части фильма Ирина — русскоязычная комикесса из США — рассказывала про цензуру. В частности, что ее шутки про Луи Си Кея пытались убрать. Ты сталкивался с похожим?
— У меня есть шутка про сексизм в России, она может двумя способами строиться. Сразу скажу — это ирония. Я не хочу причинять никому боль. В шутке либо я говорю, что вы не увидите на улицах России сексизма, потому что женщин не выпускают на улицу.
Либо так: «Я не согласен, что женщин в России ущемляют. К женщинам мы нормально относимся, несмотря на всю их ущербность». Это звучит иронично, и люди в России понимают, что я этой шуткой по факту подтверждаю, что женщин в России ущемляют, но выдаю это в эксцентрично-жесткой манере. Люди в зале понимают, — это надо обязательно сказать, чтобы была подстраховка к «Оскару», — если я так говорю со сцены, то это является прямым доказательством того, что я так не считаю.
Но когда я сказал в Америке это первый раз на ломанном английском, они прям сильно напряглись. То есть они не почувствовали той иронии, которую чувствуют местные зрители. Но это было два года назад, и есть смутное ощущение, что я смогу эту шутку сейчас повторить, — а у меня шуток на английском пока немного, они у меня все как алмазики в коробочке, — и если нормально выразить эту иронию, то может сработать. Хотя первый вариант этой шутки нормально на американцев заходил, потому что в нём я сам не говорю ничего про женщин. Я как бы выставляю нас, как общество, сексистским. Но я так делать не хочу. Хотя американцы понимают, что я стебусь над их представлением о нас.
Меня, конечно, по первости как комика сильно возмущало, что у них есть все эти сложные темы — шутки про женщин, черных и геев, — и мне все время хотелось зайти на эту территорию. Я пытался что-то нащупать в материале, и многие мне говорили: «Не-не, чувак, так не надо». Комедия становится опасной. Многие шутки, сказанные в других обстоятельствах десять лет назад, сейчас могут быть очень ранящими. Откуда мы 10 лет назад могли знать, что в США произойдут вот такие протесты? Сейчас любая шутка про задержание чернокожих может сильно ранить и оскорбить. Никто не подумает, что она была сказана давно.
— То есть шутить про это было как запретный плод для тебя?
— Да. В России тема запретов, как мне кажется, только начинается, и то на политическом и национальном уровне. Были случаи, когда комикам приходилось извиняться. Но мы все равно постепенно тоже к этому приходим. Любое неосторожное слово в прямом эфире в Instagram может тебя лишить звания «Женщина года» от Glamour.(Речь про Регину Тодоренко, — ред.)
— Ну, тебя-то звания «Женщина года» вряд ли лишат.
— У меня другое. Мне его могут дать.
— Ты говоришь, что писать шутки на английском несложно — просто переводишь, а с другой стороны, что у тебя их мало как алмазиков. Почему так?
— Когда пишешь, сложностей не возникает. Сложности в том, что ты написал, а проверить материал негде. Никогда не знаешь, как это сработает в итоге, это всегда темный лес. То есть это разница менталитетов, я русскоязычную аудиторию лучше чувствую.
У меня нет желания угодить аудитории, но это такой процесс — рассказать о том, что тебя веселит, чтобы и другой тоже мог посмеяться. На открытых микрофонах, куда я хожу проверять материал — дают выступать 2-3 минуты. И сложно проверять большие формы, а прелесть комедии именно в больших формах, когда есть длинная драматургия, рефрены и т.п. Да и мне еще вначале всегда надо говорить про отсутствие английского и Россию. Мой акцент стал лучше, но все равно еще грубый. Есть такое правило — пошути про недостатки первым, иначе аудитория пошутит.
— У Юли Ахмедовой была мысль, что у тебя неплохо получается выступать там, потому что есть многолетний опыт выступлений с большими аудиториями, телесъемки и так далее. И именно за счет этого опыта ты более уверенно держишься и можешь выступать и на английском.
— Мне кажется, что она права. Люди всегда чувствуют твою уверенность. Мне тоже друзья говорят, что когда я выхожу, то видно что вышел чувак с опытом. Сам-то я про себя не могу так говорить, но мой опыт выступлений и работы с аудиторией, наверное, больше многих, кто со мной в этот же вечер выступает в США. Интересно было бы сравнить себя на сцене с людьми примерно моего уровня, но англоязычными. Там, скорее всего, разница в обратном направлении будет работать. Но это мы еще посмотрим, русские не сдаются.
— Я правильно понимаю, что концовка второго фильма, где тебя Эндрю Шульц приглашает пять минут выступить на той же сцене, это в каком-то смысле пик твоей «американской карьеры»?(На видео выше с 41:00, — ред.)
— Да. И я рад, что этот пик очень свеж. Это было в январе этого года. Вот почему мне нравится снимать документалистику. У меня каждый микровзлет случается прямо как в сериале. То есть Эндрю Шульц мне предлагает выступить, и я круто, на мой взгляд, выступаю там, а у меня утром самолет обратно.
Точно так же, когда мы в декабре ездили с Юлей Ахмедовой. Я выступил в Hollywood Improve на открытом микрофоне. Это крутой клуб, у нас был концерт на русском в большом зале, а после этого начинался открытый микрофон уже на английском в маленьком зале. Тамошние менеджеры предложили мне выступить, а после выступления сказали, что мы готовы тебя здесь видеть каждое воскресенье. То есть в большой зал на английском они еще не готовы были меня пустить, но в малом — пожалуйста. И опять утром нам надо было улетать. Я постоянно не сплю в такие ночи.
Драматургия жизни настолько всегда цепляет. Ты должен обратно возвращаться и работать, но жизнь тебе говорит: «Вот тебе кусочек твоей мечты напоследок». И ты понимаешь, что всё возможно.
Чудо, конечно, что это все оказалось запечатлено на пленку, потому что мы специально бы так не придумали. Точнее придумать-то придумали бы, но изобразить так уже не смогли бы. Потому что в этом клубе так круто, и я волнуюсь за свой язык и начинаю спрашивать сразу с ошибками про то, что будет, если выступление будет плохое. Меня сильно вставил ответ Эндрю: «Да кому есть дело до этого? Вообще насрать, чувак, иди».
А я со своей ментальностью советской думаю, что, блин, он сейчас за меня попросит, а если я плохо выступлю, то тогда, наверное, ему менеджеры клуба что-то сделают. А он говорит: «Да наплевать, чувак, пять минут». Я вышел в зал, не знаю сколько там людей было, около ста, и это впервые были настоящие зрители, которые пришли на стендап.
Раньше я выступал только на открытых микрофонах, где в зале сидели только комики и может парочка их друзей. Когда вышел Энрдю Шульц, зал ему аплодировал минуты две. То есть вот он такого уровня звезда там, я даже не представлял, как можно после него выступать. Но в итоге ведущая две минуты ещё до меня поговорила с залом, они выдохнули, и все получилось хорошо. Но это был челлендж — выступить на сотню американцев, которые знать про тебя не знают, и они не такие же начинающие комики, как и ты. Кстати, надо еще заметить, что в России на открытые микрофоны ходят обычные зрители, а вот в США на них приходят практически только другие комики.
— Можешь теперь говорить, что Шульц у тебя на разогреве выступал.
— Получается, что так. Я сначала просил, чтобы я в начале выступал. Но он куда-то торопился.
— По видео казалось, что ты даже не ожидал такой позитивной реакции на свои шутки.
— Да, да, да.(смеется) Так это же первый раз! Мне не с чем сравнить было. Я выступал в малых клубах, на аудиторию из других комиков, и даже самое крутое выступление было в десять раз тише, чем вот это. Я даже в какой-то момент начал переигрывать некоторые шутки на сцене. Пришлось сдерживать себя.
А ещё это было моим очень профессиональным выступлением с той точки зрения, что я понимал, что я делаю, — как себя вести, где взять паузу, какой сделать жест и так далее. Я использовал себя целиком, как инструмент по производству стендапа.
У меня в фильме есть кусок, где я хорошо выступаю на открытом микрофоне. Получилось так, что с одним комиком пришли его друзья. Когда приходят люди со стороны, это даёт хороший эффект на открытом микрофоне. Когда сидят только комики — это депрессия. Но смешное несмешно куется.
— Для контраста: какое было худшее выступление? Такое, чтобы ты думал: «Блин, лучше бы этим утром уже улетел».
— Я выступал в клубе Laugh Factory в Лос Анджеллесе, там такой порядок, что нужно отстоять большую очередь из комиков, чтобы гарантировано попасть на сцену. И вот я три часа отстоял, выступил, и мне даже одному из тридцати комиков выдали такой жетончик, чтобы в следующий раз я уже мог не стоять эту очередь, а сразу выступать. И если всем остальным комикам давали две минуты на выступление, то у меня было целых четыре.
Тогда я очень сильно в себя поверил. Я приехал в Америку, я был безработный — тогда я только ушел с ТНТ и еще не заступил на СТС. У меня был такой маленький отпуск, на который я занял денег. Первый раз за долгое время вышел на англоязычную сцену и сразу же успех. Все меня отметили, все со мной разговаривали. Я подумал: «Ну, я все понял. Спешл на Netflix — через неделю».
Я за неделю написал новые штуки: про политику, про толерантность, про геев, про чернокожих, про всё вообще. Написал и поехал выступать. И это был полный провал. Ни одна шутка не сработала, люди начинали покрикивать что-то, им казалось — я на них наезжаю. У меня была шутка, когда я говорил, что, мол, вы в Калифорнии недовольны Трампом? Но я вас спасу, вашим следующим президентом будет Путин. И я снимал куртку, под которой была футболка с Путиным и Трампом.
Я раскидывал по залу такие же футболки и кричал «вступайте в нашу партию». Такой КВН, люди обычно смеются. Здесь я опять начал делать этот номер, но до него были грубые шутки, где я уже кого-то оскорбил. Так что к моменту, когда я стал раскидывать футболки, зал был уже зол на меня. Один парень чернокожий схватил футболку, встал и стал кричать на меня: «Что это? Это туалетная бумага!». У меня на канале вышел ролик, там есть этот кусок на видео.
— У вас съемки в январе проходили. Сейчас все эти полные залы и толпы людей на стендапе выглядят очень сюрреалистично.
— Ну да. Удивительно, как резко стендап оказался никому не нужен.
— Прямо не нужен?
— Сейчас есть много вещей, которые интересны людям больше стендапа, в основном — здоровье. Всем на время стало плевать даже на политику.
Так получилось, что первый фильм — он про мечту и жизнь. А второй более углублённый в стендап, и он про боль. В нём всё пронизано страданиями комиков, которые они испытывают. Страдания комиков прекращаются только тогда, когда они выходят на сцену. Сейчас весь мир погрузился в жестокую лотерею с ковидом. Хочешь-не хочешь, придется сыграть. По комикам это сильно ударило, потому что большая их часть — процентов 80, наверное, живет только за счёт гастролей и выступлений. Теперь они ничего не зарабатывают. Почти как Пригожин с Валерией.
Сейчас главный вопрос в том, вернется ли индустрия стендапа в том виде, к которому мы привыкли. Например, нам повезло, что мы уже отсняли второй сезон шоу «Стендап Андеграунд» для СТС. И до пандемии ещё есть эта атмосфера полного зала. И веселья. Я тут созванивался и разговаривал с некоторыми людьми и думаю, что тому, кто сейчас что-то будут снимать, будет тяжело. Скорей всего обяжут вести съемки в зале не более тридцати человек плюс двадцать человек съемочная группа. Но это не так печально как-то, что нужно будет сохранять расстояние между людьми. Обяжут держать дистанцию полтора метра, а это очень плохо для публики, потому что в стендапе круче всего люди реагируют, когда они чуть ли не локтями задевают друг друга.
— А как это повлияло на съемки вашего сериала — «101 способ на%^ть себе?
— Мы их отложили на период пандемии. Откладывали сперва на неделю, потом на две, потом на месяц. Группа продюсеров написала письмо в Роспотребнадзор, и мы сейчас ждем — разрешат или нет съемки. Как только получим разрешение, нам нужен будет месяц на поиск локаций — условно говоря, квартир и других объектов.
А потом сразу начинаем съёмки. У нас сценарий уже написан, и буквально на днях я получу саундтрек от композиторов — мы пытаемся не просто удачную музыку подобрать, а специально под героиню что-то написать. В целом, у нас всё готово, осталось только снять и смонтировать. Потом понять, что, оказывается, не все было готово, переснять неудавшиеся куски и перемонтировать. Мы уже начали выезжать на некоторые объекты. Например, лес — там можно находиться на безопасном расстоянии друг от друга. А еще пришлось сдать тест.
— Что это за название, что там за звездочками спрятано?
— А какие есть версии?
— Самая популярная версия — «насрать». Но тогда непонятно, почему звездочками закрыли.
— Потому что слово «срать» тяжело рекламировать в интернете. Ответ очень банальный, пришлось бы ограничивать себя по маркетингу. Большинство рекламных инструментов просто не возьмут твой банер.
— Чем Елена Новикова крутая? Почему вы с ней решили делать сериал?
— У нас все просто. Лена Новикова дружит с Леной Красильниковой (сценарист проекта, — ред.). И Лена Красильникова, когда училась на сценариста, написала историю про Лену Новикову. И эта история сработала: она получилась живой на уровне сценария, мы все в нее поверили и решили сделать.
А Лена Новикова крутая тем, что она — это современный портрет человека. Я даже не хочу говорить «портрет женщины», потому что мне история Лены Новиковой очень понятна. Есть человек со своими мечтами, но у него есть семья, которой он тоже должен заниматься. И мне это очень близко, история современного человека в современном обществе.
— Здесь есть параллели с «Удивительной миссис Мейзел»?
— Абсолютно нет. Лена и миссис Мейзел — это разные люди. И стилистика Мэйзел — очень выверенная и женственная. У нас все грубее. «Миссис Мейзел» — это больше про то, как женщина возвращает себе право на жизнь. Это исторический сериал. Про очень важный виток в истории Америки. А у нас больше про то, как живет современный человек. Про поиск себя, самодостаточность, но и про одиночество. Про то, что ты всегда делаешь все для кого-то, теряя свои собственные желания.
— А кто кроме Лены из комиков тебе кажется портретом современного человека?
— Да все. Ваня Усович, Саша Долгополов, Даня Поперечный, Серега Орлов, Тимур Каргинов, Юля Ахмедова, Илья Якямсев. Ребят из нашей передачи не буду называть, а то это будет нескромно. По сути, любой человек, живущий сейчас, — это портрет современного человека. Маск, Рогозин и водитель Uber — тоже.
— Ты согласен, что сейчас в России новая волна юмора?
— Определенно, сейчас новая волна свежести и наглости, и это круто. Когда я смотрю на пацанов из «Что было дальше», то вижу, что родился «новый Comedy Club». Для них нет авторитетов, они не зажравшиеся, они — интересные и талантливые. Например, если сейчас в Comedy Club приходит звезда, то им тяжело ее оскорблять, потому что у них дома в одном элитном поселке. А пацанам из «Что было дальше» вообще пофиг.
— А ты сам к какой волне себя относишь?
— Я где-то посередине на своей доске занимаюсь сёрфингом. Я выбил из-под себя табуретку и обнулился на англоязычной сцене, уйдя из Comedy Club. Я сделал себе кровопускание, и оно помогло. В своём творчестве я ощущаю свежесть, но к волнам себя причислять не хочу. Потому что к кому бы не причислил, все равно найдутся недовольные.
— А твоя аудитория меняется?
— Надо возобновить концерты и посмотреть, кто придёт. По большому счету мне не важно, сколько людям лет, главное, чтобы мы в одном направлении мыслили. Мне нравится видеть в зале и более взрослых, и более молодых. Люблю баланс.
— Ты приходил на прожарку Гнойного и в самом конце зачитывал свои шутки из 2005 года. Это же самоирония?
— Ну конечно. Сложно представить, что я бы серьезно это делал. Но люди этого в большинстве своём не поняли. Но те десять процентов, которые поняли, — я их обожаю просто.
— Раз есть место для самоиронии, то за 15 лет явно что-то изменилось в русском юморе. Что перестало работать?
— Главным образом повлиял интернет. Теперь любую новость за 10 минут в интернете так обшучивают, что потом тяжело с этим конкурировать. Мировоззрение, мысли, отношения между людьми изменились. Раньше я шутил о том, что женщины не похожи на мужчин, но теперь это же всем надоело. Думаю, что появилось больше искренности. Сейчас монологи про «10 фраз, после которых секса не будет» уже невозможны.
— Сейчас дискурс же другой — наоборот женщины и мужчины не отличаются.
— Ну так я и говорю. Шутить о том, что женщины не отличаются от мужчин, я не хочу. Наше общество стало более зрелым, и юмор тоже созрел.
Но нет такого, что раньше было плохо, а сейчас хорошо. Если взять классиков, например, Жванецкого, то у него и с советского времени остались сильные вещи. Просто их нужно вычленять из груды всего другого. То есть современному зрителю, наверное, может не подойти ритм, темп, подача, но сама мысль и наличие юмористического зерна — вот что важно. Но современному подростку это будет долго и медленно. Короче, мы растем и растем всем миром. Это кайф.
